ИСТОРИКО–БИОГРАФИЧЕСКИЙ  ИНТЕРНЕТ–ПРОЕКТ  ДЛЯ  ГИТАРИСТОВ–ЛЮБИТЕЛЕЙ  И  ПРОФЕССИОНАЛОВ

• ЭЛЕКТРОННЫЙ ЖУРНАЛ

• СТАТЬИ

• ДОКУМЕНТЫ

• МАТЕРИАЛЫ 

ДМИТРИЙ КОНСТАНТИНОВИЧ
САРТИНСКИЙ-БЕЙ

гитарист
Россия

 

 

 

 

 
 
 

 

  ГИТАРИСТЫ

     

"Друг мой твои глазки", музыка Д. К. Сартинского-Бей.

Д. К. Сартинский-Бей, очевидно, обладал достаточно высоким уровенем владения инструментом, но случались у него и неудачные концерты. В журнале В. А. Русанова "Гитарист" (№ 3 за 1905 г.), в статье, посвященной обзору отзывов на концерты З. И. Кипченко, между прочим упоминается и Сартинский-Бей. Комментируя один из резких отзывов на выступление Кипченко в Киеве, автор обзора, в частности, пишет: "Вполне возможно, что концерт г. Кипченко в Киеве был неудачен, что артист был не в ударе или его охватило волнение перед столь неумолимыми судьями; по одному концерту судить артиста нельзя, а гг. киевские гитаристы – судьи ведь очень строгие. Тот же г. Киевский гитарист сообщает, что ими был осмеян и освистан другой артист, г. Сартинский-Бей, имевший в Москве солидный успех. Его собирались даже побить киевские рыцари кулачной культуры..." (с. 84).

Из воспоминаний флигель-адъютанта императора Николая II полковника Анатолия Александровича Мордвинова* известно, что после октябрьской революции 1917 года Д. К. Сартинский-Бей был арестован и по меньшей мере до ноября 1918 года находился в заключении. Сначала он содержался в тюрьме Трубецкого бастиона Петропавловской крепости в Петрограде (С.-Петербурге), а во второй половине 1918 г. был переведен в лазарет Выборгской тюрьмы. Что послужило поводом для ареста артиста, А. А. Мордвинов не сообщает, но известно, что вплоть до 1922 года Трубецкой бастион являлся тюрьмой Петроградской ЧК, где содержались политические заключенные, подозревавшиеся в неблагонадежности и принадлежности к противникам революции. Сам А. А. Мордвинов (1870-1940) был освобожден 27 ноября 1918 года. Вот фрагменты его воспоминаний, в которых упоминается Сартинский-Бей:

  «...В коридоре вблизи нас послышался возглас:
  — Господа, кому кипятку, давайте скорее посуду, — и к нашей двери подошел человек с большим жестяным чайником. Першиц вгляделся в него и вдруг воскликнул.
  — Сартинский Бей! Какими судьбами?
  — Уже два месяца, как сюда упрятали, — с радостным оживлением отвечал тот, видимо, не ожидая здесь встретить Першица. Это был известный всему веселящемуся Петербургу гитарист и певец шансонеток, часто выступавший и в ресторане Першица. Теперь он был очередным заключенным для разноса по камерам кипятка. Ни турецкое подданство, ни торжественно заключенный с турками «мир на вечные времена» не спасли его от мщения «свободного большевистского народа». Он сидел в той же крепости, где были узниками многочисленные англичане и другие иностранцы, в те времена еще не спешившие дружески пожимать руки большевиков. Большевики с тупою настойчивостью и тогда умели соединять и равнять людей, не стесняясь арестовывать даже некоторых немцев, их тогдашних благодетелей.
  — Нет ли у вас случайно карандаша и бумаги? – спросил у Сартинского Бея Першиц.
  — Как не быть! — с готовностью отвечал тот и просунул кусочек карандаша и довольно большой листок бумаги. — Все же лучше не пишите, — предупредил он Першица,   — часовые часто сами предлагают передать письма, а они сейчас же попадают на Гороховую, сколько было таких случаев, а последствия были ужасные. — И, налив в нашу общую, заржавленную конфетную жестянку кипятку, отошел поспешно к соседям.»

  «...Вскоре после ухода сестры милосердия камера наша проснулась, и произошло мое первое знакомство с новыми товарищами по несчастью. Почти все были в разное время привезены сюда из крепости и находились в лазарете уже давно. Из них, кроме Татищева с сыном, я запомнил рослого и моложавого архимандрита Алмазова, старенького соборного протоиерея с Петербургской стороны, бывшего нашим старостой, гитариста Сартинского Бея да того мальчика-красноармейца из состава семеновского караула, который столь жалобно кричал в Трубецком каземате. Остальных я уже забыл, так как они вскоре, по «амнистии» в день годовщины большевистской революции, были освобождены. Какую вину должна была простить эта амнистия, конечно, никто не знал, но разговор о ней в то мое первое утро велся особенно оживленно. [...]
  ...Я знал давно, что в жизни все относительно, но раньше не мог и предполагать, чтобы было можно так радоваться своей тюрьме, как я радовался ей тогда. Она была действительно раем в сравнении с только что перенесенными мучениями. Эта Выборгская женская тюрьма по какому-то недоразумению или забывчивости продолжала еще жить «пережитками проклятого царского режима». Весь ее персонал, кроме главного, невидимого начальника-большевика, оставался прежним, не грубым, в большинстве внимательным и отзывчивым. Тюремный лазарет, где я лежал, был устроен великолепно. Большие, светлые, хорошо проветриваемые камеры с громадными окнами, с пружинными, мягкими постелями не оставляли желать лучшего. Отопление было паровое и действовало исправно. Умывальники, уборные и ванны были как в хорошем отеле, имелась дезинфекционная камера и отличная библиотека с большим количеством книг исторического и даже научного содержания. Кроме постоянного медицинского персонала, тюрьму навещали в положенные дни главный врач и дантист. Чистота в камере поддерживалась не заключенными, а сиделками из арестованных женщин, и со старанием, меня изумлявшим. Имелся и небольшой сад, куда выводили ежедневно на прогулку. Чувствовалось невольно, что прежнее тут еще сопротивлялось довольно сильно влиянию новой звериной власти и что душою этого прошлого был помощник начальника тюрьмы Лавров, простой русский человек, обладавший, без всякой рисовки, настоящим русским сердцем. О нем всякий из заключенных будет вспоминать не только с душевной благодарностью, но и искренним удивлением.
  Все же влияние большевиков, разрушая все прежнее материальное и духовное, постепенно сказалось и здесь. В мои дни кроватное белье было уже конфисковано, пища доведена до самых ничтожных порций, свидания больше не допускались, а прекрасная тюремная церковь ко дню первой годовщины владычества большевиков была ими превращена в кинематограф и в танцевальный зал! Удивленные сами своим неожиданно долгим пребыванием у власти коммунисты и у нас в тюрьме стремились отпраздновать такое событие самым торжественным образом, не стесняясь никаким святотатством. Но на их великодушное приглашение пожаловать на представление и на танцы в церковь никто из прежних тюремных служащих не откликнулся. По словам турка, Сартинского Бея, принужденного высшим начальством исполнить на концерте несколько своих «номеров», церковь была наполовину пуста, хотя веселье в ней у коммунистов царило самое непринужденное. На нас, заключенных, этот торжественный для «советов» день сказался лишь выдачей к обеду ½ фунта полубелого сухого хлеба и чайной ложки сахарного песку для горячей воды…»

Можно предположить, что Д. К. Сартинскому-Бею в конце 1918 года тоже удалось освободиться и он, скорее всего, выехал за границу, и, возможно, вернулся в Турцию.


* Мордвинов А. А. Из пережитого: Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II: в 2 т. Т. 2. — М.: Кучково поле, 2014. — (Живая история).

1 2 3 4 5
Рейтинг@Mail.ru