|
Я был горд тем, что учу самые наипростецкие вещицы, находя в них довольно много проблем. Мне нравилось видеть, что простую мелодию сыграть ровно и
чисто труднее, чем проиграть в общем и целом большую пьесу, а то и виртуозную вещь... Каково же было мое удивление, когда я узнал, что девочку,
игравшую так гармонично и так замечательно полифонически, чисто и выверенно Диабелли, не взяла Крамская в училище. Крамская сослалась, что очень это все
технически слабо. Так что же такое техника?! Индустриализация всей страны? Плавильные печи Китая в период светлого правления Мао? Каждая семья обязана
была выплавить железную чашку, чтобы обогнать Америку. Для меня такой подход Крамской был сигналом к тому, что совсем в иную сторону пойдет дальнейшее
развитие гитары. Коли она не разглядела в этой девочке истинное зерно, то стало быть, она ... или же противница вообще! Вот так. Не меньше и не больше! <...>
Я оказался прав. То, что было проблемой звучания, перестало быть ею, — просто пришли как бы к общему мнению. Появился общий для всех звук.
Плюс-минус одинаково невыразительный. Важно стало не КАК, а ЧТО ты играешь. Под КАК теперь разумеется исключительно только БЕЗ ОШИБОК: быстро, чисто, ну
и с оттенками. Эти тоже стали не больше, чем упаковочный материал. Все, что является основой музыки, отошло в область обертки, упаковки и оформления чисто внешнего. Главное ж — нормативы.
Я хочу заметить, что Юдин тоже ведь стремился к тому, чтобы все уравновесить, отладить. Он тоже в душе все мерил по линейке, по отвесу, он
тоже стремился к фирме, но АДИДАС. Он и гитары свои делал под японцев. Я, в конце концов увидел и ограниченность и ту же суть, что и у прочих
стремящихся к вершинам на официально признанном уровне. Наступил час и я отошел от Юдина. Честно сказать, я не смог потянуть таких занятий и таких
требований. Как сказал залетный однажды к Юдину
Меркель*, у которого полный рот дикции: «...сусыт и сусыт мозги...». Этот в высшей степени живой
и талантливый музыкант восемнадцати лет говорил очень быстро и невнятно, но он не был дурачком. Он говорил, что хотя Юдин и достиг многого и
действительно у него гитара звучит ровно во всех регистрах, но сушит мозги его система, СУШИТ! — Я был не согласен. Я и сейчас не согласен. Просто
таким, как Меркель, я, Ольшанский, было очень трудно пойти в ученики на столько долго, чтобы потом еще и не играть, а только учиться, учиться и
учиться. Доблестный Ольшанский в это время успевал играть в разного рода составах. То он с роялем импровизирует по джазу, то где-то на электрической
в театре Оперетты халтуряет, то в Станиславского новую замысловатую в счете музыку Сидельникова под руководством автора сдает, потому что играющий в
этом театре Сабанцев плохо разбирается в диковинных размерах и путается в замысловатых мелодиях и гармониях. А Ольшанский сходу, потому что он такой.
Он любит всякое интересненькое, ему это все забавно и к тому же это лучше, чем почту носить, интереснее и... платят не хуже ж. Я журил Ольшанского,
помню на скамейке, во дворе у Юдина. Где-то на Цветном бульваре это было. Он повторял слова Меркеля. Ему хотелось побыстрее бежать, потому что много
всякого в Москве интересного и более веселого, чем эти все разговоры! Он рассеянно признавал, что все это полезно и все это надо. И советовал мне
поскорее все выудить, а потом ему быстренько все рассказать, а он это все быстренько сделает и пойдем дальше.
Я, настал день, и сам ушел, но поставил себе в задачу все-таки проделать то же самое и решить все те задачи, которые Юдин решал или тщился решить.
Решить, но только в своем ритме. Я не мог быть таким же упорядоченным и таким же постоянным в занятиях. Я пишу сейчас об этом потому, что наконец я
дожил до тех дней, когда мои собственные ежедневные занятия напоминают работу Юдина. Есть план и есть цели, и главное, что для работы нужно время и
не хочется, чтобы что-то б мешало, и не очень важно, когда конкретно я достигну намеченного... (стр. 56-58)
<...>
...скажу, что прав был Юдин, говоря, что если заниматься систематически, то происходят волшебные вещи. То есть, когда возвращаешься к оставленной
вещи, она сама-собой словно бы улучшилась. Хотя ты ведь ее оставил, ты не играл эту пьесу, почему же она улучшилась. Она в духовке дошла. Зощенко
говорил так: «В духовке дойдет», — имея в виду, что постепенно голова сварит. Там внутри переварится своим путем... Я тоже за количество подходов.
Сколько раз ты брал эту крепость. Что это у тебя, период ухаживания или помолвка или же брак?... Я, сцепив зубы, занимаюсь необходимой работой в
медленном темпе. Уже не могу, как надоело. Скоро я все брошу, и вскоре буду играть словно бы сначала. Я оставлю эту работу, начну что-нибудь другое, а
потом всплывет это и будет оно краше и чище. Я знаю точно, по опыту, но всякий раз, когда я в этой ямке, когда синусоида моего ритма жизни опускает
меня в бессилие и готова вызвать уныние, бывает трудно верить, что еще всплывешь. Я стараюсь повторять слова Достоевского. Он говорил, наверное, о
Боге, но оно ко всему подходит. Он говорит, что когда тебе кажется, что ты особенно далек от него, тогда ты всего ближе к нему. И, напротив, тебе
кажется, что вот оно. А это значит только, что далек. Я говорю своими словами, потому что не сам читал, а где-то видел кем-то переписанное.... (стр. 59)
<...>
Юдин гораздо раньше стал осваивать школу Пухоля, нежели она была у нас в России издана. Вообще, конечно, не принято знать, что эта школа пришла к нам
с опозданием в полвека. Это плохо. И поэтому особую радость вызывало сознание, что кто-то все же контрабандным образом получал необходимые
знания, доставал эти книги и переводил. У Юдина так же была Школа Агуадо. Он подарил ее мне перед концом. Это был очень ценный для меня подарок не только
потому, что школа стоила не менее 100 рублей, а как некий смысл жизни. Да, именно жизнь и в ней — мой роман... (стр. 60)
|
