ИСТОРИКО–БИОГРАФИЧЕСКИЙ  ИНТЕРНЕТ–ПРОЕКТ  ДЛЯ  ГИТАРИСТОВ–ЛЮБИТЕЛЕЙ  И  ПРОФЕССИОНАЛОВ

• ЭЛЕКТРОННЫЙ ЖУРНАЛ

• СТАТЬИ

• ДОКУМЕНТЫ

• МАТЕРИАЛЫ 

ЮЛИЙ МИХАЙЛОВИЧ
ШТОКМАН

педагог, гитарист-любитель, композитор
Россия

 

 

 

 

 
 
 

 

  ГИТАРИСТЫ

     

"Музыка гитариста", 1907, №№ 2-3.
 

Вера Штокман. Из моих воспоминаний. Мой отец (Ю. М. Штокман)


   4-го декабря 1906 г. исполнился ровно год, как скончался Юлий Михайлович Штокман, мой отец....
   Отец!... В этом слове заключены для меня нежные задушевные речи, смысл жизни прошлой и светоч будущей!
   Но чтобы понять это другим, понять почему все лучшие идеальные стремления, все мои духовные интересы так тесно соединяются с образом моего дорогого отца, надо знать, что за человек он был?
   Ведь не только я, его дочь, по каждый, кто знал отца, находил в нем сочувствие и поддержку и самый живейший интерес ко всему умственному, духовному.
   Специальное направление нашего журнала ограничивает мои воспоминания, заключая их в тесные рамки только одной стороны жизни и деятельности отца — чисто музыкальной, посвященной гитаре.
   Тем не менее я позволю все-таки себе несколько уклониться от предмета настоящей статьи, чтобы иметь возможность ярче и рельефнее обрисовать личность, так недавно покинувшего нас, его детей, отца.
   Отец был человек среднего роста, очень худощавый, но стройный и изящный. Черты лица и окраска его — выдавали принадлежность к германской расе. Блестяще темно-голубые глаза сохранили живость и проницательность до последних дней; так и светилась в них его глубокая, внутренняя жизнь!...
   И действительно: в течении всей своей жизни отец живо интересовался всеми почти отраслями науки и искусства. Его библиотека, содержащая до двух тысяч томов, красноречивая свидетельница его духовной жизни.
   Обладая богатейшими способностями и огромнейшей памятью, отец быль своего рода живой энциклопедией. Это был ум не только разносторонний, но и чрезвычайно талантливый: в музыкальном мире он известен как гитарист-композитор и, в свое время, выдающийся виртуоз на гитаре; сборник его стихотворений "Wilde Knospen. Iulius Träumer" встречен был лучшими отзывами критики. Он был также и художником и если бы отдался исключительно этому искусству — то несомненно и здесь стяжал бы себе лавры, судя по его небольшим, но очень удачным картинам. Занимался он этим в дни молодости, между прочим.
   После него осталось также масса повестей (на немецком языке) и много других трудов, не относящихся к его специальным, научным занятиям. Так например, он собирал в течение многих лет материал для сочинения по метеорологии, которой чрезвычайно интересовался.
   Ежедневные наблюдения и записи его — прекратились только с его жизнью.
   Но больше всего отец интересовался географией; этот отдел его библиотеки отличается особенным богатством.
   Он неоднократно выступал и публично, читая лекции по географии. Из них в печати появилась только одна: "Арктический мир и его исследования".
   Лекции эти всегда собирали многочисленных слушателей и имели выдающейся успех: помимо того, что они отличались богатством содержания и мастерским изложением — отец умел читать увлекательно и артистически. Как картограф — он был положительно художником этого дела: его учебный атлас, карта Курской губернии, в свое время, были очень распространены. Не раз также он выполнял заказы картографического заведения Justus Pertes в Готе.
   Вынужденный стать педагогом, отец и здесь всегда стремился приблизиться к идеалу. Его ученики не запомнят других уроков, в такой мере увлекательных, каковы были его.
   И неудивительно: разносторонне и высокообразованный, отец много видел на своем веку, бывал за границею два-три раза, а к делу относился горячо, отдаваясь ему всей душою.
   Гуманный и отзывчивый — он принимал близко к сердцу все нужды своих учеников; не надо забывать, что еще не так далеки от нас времена крайней строгости и мертвого формализма в наших школах. А между тем, кто из бывших в то время его учеников не унес в душе самого светлого и теплого чувства к своему учителю? Как часто они приезжали к нему, чтобы выразить свою глубокую благодарность за приобретенные познания и за отношение к ним. Свои труды, как например, диссертации на степень доктора медицины, и т. п., они всегда присылали ему. Не говорю уже о рукописных сочинениях, о поэзии, которые часто даже посвящались ему.
   К отцу обращались за советом, за указаниями пособий и даже просто за пособиями не только ученики, но и знакомые.
   В литературе отец обладал чрезвычайно тонким вкусом и только перлы художественного творчества из области всемирной литературы привлекали его внимание. В русской, например, литературе он высоко ставил поэта Алексея Толстого, находя, что его еще недостаточно ценят и понимают и был горячим поклонником Гоголя.
   Душа отца была многострунным инструментом. Родившись и выросши в России, он глубоко чувствовал всю захватывающую, безнадежную грусть наших степей и какими тоскливыми порывами души полны его стихотворения "Die Steppen" (в сборнике "Wilde Knospen"). Любил и ценил он и красоту народных мелодий. Известная, например, песня, "Во пиру-ль я была" послужила для одной из его последних пьес.
   На метком языке отца существовало совершенно особенное определение "изящной души"; так называл он душу, чуждую жизненной грязи, житейских мелочей, отзывчивую на одно прекрасное, благородную, чистую, кристальную.
   Такова была и его душа.
   Он жил как-бы вне жизни. Мирские заботы его тяготили, мелочей он не замечал; кабинет, книги и ноты — заменяли ему жизнь. Иных удовольствий для него не существовало.
   В глубокой тиши он любил заниматься науками или музыкой. Он требовал по возможности абсолютного покоя. И еще во времена нашего детства мы прекращали шумные игры с его возвращением домой со службы.
   Всегда поглощенный интересами своей умственной жизни, отец мало бывал с нами — маленькими детьми. Заботы о нашем воспитании всецело лежали на матери, мы же относились к нему с благоговением, граничащим со страхом. Беготня, смех, громкий разговор — умолкали с его приближением. Зато какой неописанный восторг овладевал нами, когда изредка отец сделает вид, что хочет бегать и играть с нами! Как мы затаивали дыханье, когда он рассказывал нам сказки, слышанные им еще в детстве от своей матери! Ласкал он нас редко и мало; сдержанный поцелуй в лоб по большей части означал, что отец одобряет нас за какую-нибудь заслугу: за успехи в ученьи, удачно сыгранную пьесу и т. п.
   Подросши, лет с десяти, мы уже больше бывали с отцом; летом, во время прогулок, он так много и так интересно рассказывал! То были рассказы или по истории, или личные впечатления от путешествий, жизни на Кавказе, где он, служил около года.
   С переходом в старшие классы гимназии, с появлением духовных запросов, между отцом и нами завязалась уже тесная дружба, которая крепла с годами.
   До конца его дней в нашей умственной жизни у нас не было более близкого друга, чем отец. С ним мы делились каждой мыслью, а в музыке, играя дома или публично, ждали главным образом его одобрения. Каждая строка написанная нами — показывалась прежде всего ему.
   Со смертью нашей матери книги и ноты окончательно заменили отцу друзей. Но он никогда не тяготился одиночеством, даже как будто не замечал его.
   Однажды он писал моей сестре, что он совсем не одинок, так как всегда находится с самим собой.
   — А это, согласись сама — вполне порядочное общество, — добавлял он со свойственным ему юмором.
   Правда, у него были друзья, была обширная переписка, но в личной, повседневной жизни отец был человеком одиноким, замкнутым.
   Только один друг всегда был ему равно близок и отвечал на каждое движете его души – это была гитара.
   С ранней молодости отец страстно любил музыку. Он изучал ее как и науку, очень увлекался ею и с годами все более и более отдавался ей.
   Он делил с нею все: гитара знала все его радости и страдания. Он положительно боготворил гитару. Надо было видеть, с какой священной любовью он подходил к своим инструментам, как бережно брал в руки гитару, осторожно пробовал струны и забывал весь мир. Сор был его любимым композитором. Даже выезжая куда-нибудь, например, в деревню, погостить у нашей бабушки — отец по возможности не расставался с гитарой, брал ее с собою.
   Я помню вечера у нашей бабушки: зажигают огни; отец брал гитару. Как сейчас вижу его фигуру за столом, в зале. Окна открыты; у одного из них сидит в своем любимом кресле бабушка. Вокруг собралась вся семья.
   Глубоко проникают в душу нежные, вкрадчивые звуки гитары. По щекам бабушки катятся непрошенные слезы. Она горячо любила музыку, в репертуаре же отца ее особенно трогали дивные мелодии Цани-де-Феранти.
   Вот и соловей перестал щелкать — словно и он заслушался новыми звуками. В передней и у открытых окон тоже толпится народ, привлеченный гитарою отца.
   В своей автобиографии отец пишет, что со студенческих лет стал играть на гитаре. Однако во времена нашего раннего детства он отдавал предпочтение цитре. Его не удовлетворяла, однако, бедность цитровой литературы, а беспрестанно рвущиеся струны положительно раздражали.
   Если не ошибаюсь, предпочтете гитары цитре надо приписать влиянию И. А. Клингера.
   Из сохранившейся переписки отца с Клингером видно, что последний не раз делал отцу весьма ценные указания в занятиях гитарою, хотя эти указания имели значение только отчасти: еще задолго до встречи с И. А. Клингером он уже ознакомился с теорией музыки и особенностями гитары.
   Смутно помню музыкальные вечера в нашем доме. Кружок этот давно уже распался. Помню гитары, виолончель, скрипку, альт и фортепиано во всевозможных комбинациях. Под звуки квартетов, трио, дуэтов на этих инструментах, я, бывало, часто засыпала в своей кроватке.
   Помню полный жизни говор и смех скрипача Клечковского (нотариуса), в доме которого очень часто устраивались музыкальные вечера. Только образ Клингера, нашего близкого друга, живо сохранился в моей памяти, да отрывки некоторых гитарных ансамблей.
   Компонировать отец начал очень давно и такое его произведение, как "Im Mondenschein", было написано им, быть может, еще до моего появления на свет. Отец сам мне рассказывал, как он был расстроен звуками этой, полной трепещущей, глубоко проникающей в душу меланхолии лунного света, мелодией, едва она вылилась в определенной форме.
   Жаль, что многочисленные занятия помешали отцу в молодости обратить серьезное внимание на композиторскую деятельность. В начале его манила деятельность концертанта-виртуоза. Не раз помышлял он бросить службу и концертировать, но этому препятствовало существование семьи, а затем, нервные потрясения, отразившиеся на здоровье. Пришлось отказаться не только от будущности виртуоза, но вообще и от игры на гитаре: левая рука не повиновалась ему как прежде и он часто жаловался на слабость в ней.
   Но в поздний вечерний час иногда можно было слышать тихую игру на гитаре, тихую почти до шепота. Это отец просматривал свои излюбленные композиции из прежнего репертуара, а так как все спали, то он и играл еле слышно. Такая игра его не расстраивала.
   Еще задолго до болезни левой руки, отец пропагандировал дорогой ему инструмент, преподавая игру на нем в курских музыкальных классах. Когда же сам он уже не мог играть, то целый период жизни — его занятия музыкой составляло главным образом ведение гитарного класса игры. Вел он его бесплатно, посвящая каждому ученику 1½ – 2 часа, хотя в классах введены были получасовые занятия. Тщетны были увещания директора, его близкого друга, сократить занятия до положенного времени: и отец и ученики — увлекались уроками. Ученики часто приходили к нему на дом. Незаметно за дуэтами и трио проходило время далеко за полночь. За чаем же, или за ужином шла оживленная беседа. Оживленные, вдохновленные игрою – все весело болтали.
   Желание пользоваться указаниями отца привлекало к нему гитаристов. Отец был нелюдим и новых лиц принимал неохотно. Бывали случаи, что кто-нибудь должен был прийти более десяти раз, прежде чем быть наконец принятым. А впоследствии подобный настойчивый посетитель очень сходился с отцом, часто посещал его, а в разлуке — непрерывно переписывался с ним.
   Ученики гитарного класса не раз выступали публично и в ученических концертах (курских музыкальных классов) и имели успех у публики.
   Но постепенно число учеников стало уменьшаться. Настало время модного увлечения балалайкой, а пропаганда гитары замерла: сам отец давно уже не играл, а ученики-гимназисты, окончив гимназию, разъехались. Кружок распался.
   В сущности музыкально-педагогическая деятельность отца давно уже ограничивалась редкими письменными указаниями некоторым гитаристам, да присутствием на вечерах и экзаменах в музыкальных классах.
   Учащиеся особенно любили его ассистирование, так как он всегда отстаивал их перед строгим директором.
   Упадок в музыкально-педагогической деятельности отца почти совпадаете со смертью матери, хоти в этот период жизни его музыкальная потребность возрастает до maximum'а: но занимался он уже исключительно композицией.
   Сдержанный и скрытный по натуре, отец только в звуках высказывал все, что чувствовал.
   И вот прежде всего возникли и вышли в свет фортепианные сочинения — ноктюрн "Errinnerung", вальс "Gruss aus der Ferne" и неизданный ноктюрн "Vergangenheit". В этом последнем сочинении, проникнутом разрывающей сердце грустью и горечью, написано рукою отца: "Где ты?"
   Увлечение отца фортепианными композициями было недолговременно, да и объясняется оно только тем, что мы с сестрой — пианистки.
   Мы зажили с отцом вдвоем. Холодом могилы веяло в нашем доме; более тяжелого времени мы с ним никогда не переживали. Казалось, почва ускользнула под ногами и весь мир окутался мраком смерти. Наши нравственные страдания достигали апогея и не знаю, к чему бы привели нас обоих. Особенно страшно было за отца, так как у меня, едва перешагнувшей из отроческого возраста в юношеский, впереди была вся жизнь. В этом отношения для отца как нельзя более кстати явился лучом спасения Интернациональный союз гитаристов.
   Отец живо заинтересовался деятельностью союза и словно возродился к жизни. Отец и раньше имел сношение с гитаристами за границей, теперь же ему стали писать гитаристы со всех концов света. Для знакомства с московским кружком отец даже ездил специально в Москву, где и приобрел себе вскоре новых, искренних, друзей. Потом возникло знакомство с петербургским и киевским кружками и они не раз присылали отцу приветствия письменно или через посредство своих членов; у меня хранится также одно из приветствий интернационального съезда гитаристов.
   Возникновение же союза послужило и толчком к изданию гитарных сочинений отца. Он пересматривал и тщательно отделывал каждое из написанных уже произведений, а вместе с тем в душе его зарождались и толпились одна за другой новые мелодии, нежные, полные меланхолической грусти. Они приходили к нему во время служебных занятий, звучали в ушах по дороге домой. Как часто спешил он домой, чтобы записать скорее мелодию, чтобы не забыть ее и только уже записанную проигрывал на гитаре.
   Занятый днем службою, отец мог посвящать своим излюбленным занятиям только поздние вечерние часы и всегда работал далеко за полночь. Заложив руки в карманы, ходил он взад и вперед по своему кабинету, обдумывая какое-нибудь музыкальное сочинение, журнальную статью, письмо, или же какой-либо научный труд. Долго слышались его мерные шаги. Писал он медленно, но зато всегда без поправок, так каждая фраза подвергалась предварительной обработке.
   Бывало, в доме все тихо, только изредка слышен кашель отца, да скрип пера. Мягкий свет от зеленого абажура разливается по комнате. Отец сидит прямо (он никогда не горбился) за своим письменным столом и пишет. Потом встает, ходит по комнате и снова принимается писать.
   Наконец положит перо и медленно, не торопясь, подойдет к гитарному шкапу, вынет свою любимую гитару (шерцеровскую, от Соколовского и Клингера).
   Тихо льются в ночной тиши нежные задушевные звуки.
   Потом снова бережно положит гитару на кровать и пишет карандашом, пишет мелко и быстро.
   Если еще не очень поздно, то вслед за сухим, коротким кашлем, так характеризующим курящих, раздаются иногда его быстро приближающееся шаги, все ближе и ближе.
   — Ты не спишь, деточка? — слышу я: ты должна попробовать одну вещь!
   Я шла, открывала рояль. Зажигались свечи и я разбирала еще по карандашу. Так я всегда проигрывала отцу все, что он создавал, просматривала все ноты, которые он получал за последние годы. Русские письма я читала ему вслух за обедом и была au courant [в курсе] его "гитарной" жизни.
   Правил-ли он корректуру — мы просматривали ее вместе. Играя на рояле, я останавливалась и, по указаниям отца, отмечала карандашом места ошибок, которые он потом исправлял.
   Как я писала уже, отец давно почти оставил гитару. Только несколько излюбленных им мелочей до конца его дней сохранили старую привилегию; он охотно играл их, когда был в хорошем настроении. Иногда же мы играли дуэты, я аккомпанировала ему на рояле. Особенно нравился мне "Ochsenmenuet", под звуки которого мы оба приходили в веселое настроение.
   По субботам отца навещал один из старых друзей, из прежнего кружка гитаристов. Они играли нетрудные дуэты, а я слушала их, сидя неподалеку за работой.
   Писал отец для гитары и думал о ней до последней минуты своей жизни. Скончался он тихо, как праведник.
   О подробностях его кончины я уже сообщала еще в прошлом году.
   Не в силах повторять более этих тяжелых строк!....
   Скоро уж год, как его не стало.
   Каждый день на его могилу приносят цветы его маленькие ученики.
   Да! нет более этой светлой, высокоталантливой личности, только его образ, кристальный и чистый стоить передо мною во всем его величии.
   Зачем же мы живы? Что оставим после себя? Осветим ли ярким духовным светом хоть один момент чьей либо жизни?
   Его душа всегда была чужда мелочей, а потому, чтобы понять и оценить его, надо суметь подняться над житейской тиной, над повседневностью.
   Спи же спокойно, солнце моей жизни! Тебя не коснутся более ни одна забота, ни одна печаль!

 

1 2 3

Рейтинг@Mail.ru