|
Расклеенные по городу афиши сообщали жителям Петербурга,
что 29 октября 1911 года в Малом зале Консерватории впервые выступит
юная исполнительница старинных цыганских романсов и песен Катюша
Сорокина.
Проходя мимо этих афиш, «юная исполнительница», в капоре, потрепанном пальтишке и стареньких ботинках, представляла себе
огромный, весь в огнях зал, гул нарядной публики и внезапную тишину при появлении на эстраде девочки в белом платье, белых
туфельках, с белым бантом в черных волосах. И вдруг мелькала мысль: «А если провал?..».
Я ускоряла шаги, но сердце тревожно билось, руки и ноги холодели, хотелось дома залезть в тесный угол за шкафом и сидеть
там, сжавшись в комок, пока не пройдет этот страшный вечер. Но прятаться нельзя. Воспитанная родителями в строгой дисциплине и
сознании ответственности за свою работу, я понимала, что если концерт объявлен, он должен состояться во что бы то ни стало.
Основным правилом жизни моих родителей, да и всей нашей семьи, было: «умри, но выполни», вернее даже, «выполни, а потом, если уж так пришлось, можешь умереть».
И снова то вполголоса, то в полную силу я пела цыганские песни, повторяла слова, знакомые с детства, много раз слышанные от
матери, теток, их подруг, снова заводила граммофон и внимательно вслушивалась в протяжные и внезапно убыстряющиеся напевы
низкого, почти мужского, страстного голоса Вари Паниной. Я старалась вобрать в себя эти звуки, проникнуться непонятными
тогда мне чувствами и переживаниями, о которых говорили песни, осмыслить их как-то по-своему, дорасти до них.
Мне было тогда тринадцать лет.
Теперь кажется странным, недопустимым, чтобы тринадцатилетняя девочка выступала на эстраде, как законченная певица, да еще в
таком неподходящем для ее возраста жанре. Но когда я начинала концертную деятельность, у значительной части общества взгляды
были другими, да и вся жизнь была другой.
Выступать на сцене и в концертах начинали рано: гнали нужда в заработке, жажда славы, |
|
желание пораньше создать себе имя, чтобы потом легче было пробиться в первые ряды
артистической знати. Чаще всего эти мысли приходили в голову родителям «юных дарований», — сами дарования были слишком еще
молоды для таких практических расчетов. Но папы и мамы не дремали. Шестнадцатилетние, пятнадцатилетние исполнители не
удивля ли никого, и в те годы, о которых я пишу, на подмостках выступало очень много детей-артистов. Что так рано привело на
эстраду меня, станет понятно, когда я расскажу о своей семье и обстановке, в которой росла.
Мать моя, Екатерина Дмитриевна Дулькевич, происходила из старинного рода цыган-песенников Шишкиных. Моя прабабушка и ее
сестра пели в хоре. Обе обладали хорошими голосами, были очень красивы. На сестре моей прабабушки, Марии Михайловне Шишкиной,
женился Сергей Николаевич Толстой, родной брат великого писателя. Об этом рассказывает в своей книге «Очерки былого» сын Льва Николаевича, Сергей Львович Толстой.
Ольгу Михайловну Шишкину, мою прабабушку, выкупил из хора известный поэт Афанасий Афанасьевич Фет-Шеншин. Человек очень
практичный, он не помышлял о женитьбе на цыганке, хотя, по-видимому, любил ее. Связь их длилась несколько лет, поэт
почти не скрывал ее от родных и друзей. Единственным ребенком Ольги Михайловны Шишкиной от Фета была дочь Гликерия (моя
бабушка). Рожденная вне брака, она получила отчество по крестному отцу — Александровна, фамилию ей дали Шишкина. Отец
никаких особых забот о дочери не проявлял, мать растила и воспитывала ребенка так, как было принято в ее семье.
Будучи совсем юной, Гликерия Александровна стала петь в провинциальном цыганском хоре. Здесь влюбился в нее рязанский
чиновник Дмитрий Дулькевич. Бабушка прожила с ним около двадцати лет, родила ему шестнадцать детей, из которых выжили только
семеро. Еще сравнительно молодой женщиной (ей было тогда лет тридцать пять) бабушка овдовела.
Чтобы прожить с такой большой семьей и поставить детей на ноги, нужны были какие-то |
